Нечего и говорить, что политическим режимом – и только им – были обусловлены массовые репрессии. Без них режим такого типа просто не мог бы существовать сколько-нибудь длительное время.
Еще одна отягощающая черта террора 30 – 40 годов – репрессии легко теряли связь с какими-либо действиями людей, на которых они обрушивались. Наказание не следует за преступлением. По большей части оно не карало вину, но отмечало принадлежность человека к некоторой категории, которую политический центр считал нужным подвергнуть репрессиям, - то ли как потенциальных противников, то ли просто потому, что надо было поддерживать эффективность подсистемы страха.
Репрессии 30-х годов представляли собой терроризирование отдельных социальных категорий, направленное на устрашение и прямое уничтожение среды, в которой сохранилась хоть какая-то память о досталинских политических нравах и где скорее всего могла бы начаться кристаллизация антитиранических сил. Самовластный политический режим довел тяготение к централизации, вообще присущее административной экономике, до пределов, в которых всякое самовластное действие, всякое возражение начальству оборачивалось смертельным риском, вероятностью в буквальном смысле поплатиться головой. Политический террор оградил большие области человеческой активности стеной страха, приучил массы людей не вмешиваться в определенные сферы управления, даже в мыслях не пытаться проявить здесь свою самостоятельность. Распоряжение государственной собственностью, участие в управлении ею, принятие самостоятельных решений стали в условиях политического деспотизма одной из скованных страхом сфер общественной жизни.
Политическая система 30-40 годов неизбежно и болезненно сказывалась на массовом сознании и массовом поведении советских людей, на всей культуре советского народа.
Подавляющее большинство советских людей видело, как их трудом и при их участии совершается преодоление отсталости, создается мощная экономика, образующая материальную базу социализма, как возникают новые социальные отношения, не знающие эксплуатации и безработицы, как учение перестает быть привилегией меньшинства. И одновременно люди каждодневно сталкивались с собственным бесправием, с проявлением своей полной зависимости от органов власти. Зависимость эта не всегда отчетливо осознавалась. Вероятно, даже такое осознание встречалось тогда лишь в редких случаях – террор и рождаемый им привычный страх оказывались очень эффективным средством уничтожения критического духа социалистической политической культуры. Но ощущение несвободы так или иначе возникало в человеческой душе и жило там рядом с ощущением энтузиазма, гордости, удовлетворенности жизнью.
Беспрерывные и непредсказуемые репрессии лишали людей гражданского мужества, делали страх постоянным, привычным, а потому почти незамечаемым фоном человеческого самочувствия. Небывалая в прошлом массовая неустрашимость в борьбе с очевидным, ясным внешним врагом сочеталась со столь же массовым распространением робости при отстаивании своего мнения, своей независимой позиции, при необходимости противостоять дурному приказу, распоряжению. Годы террора и самовластия сделали обычным положение, при котором отказ от всякой самостоятельности в политической сфере, слепое подчинение любому приказу, перестраховка, боязнь ответственности стали столь же массовыми чертами нашего повседневного общественного поведения, как и военное мужество или самоотверженность в борьбе с естественными стихиями. Более того, постоянное присутствие страха в обществе способствовало прямому росту политической подлости и безнравственности. Доносы, клевета, политические оскорбления вошли в обиход общественной жизни, обратились в часть быта. В поэтическом образе, рисующем “тех, кто в пехотном строю смело входили в чужие столицы, но возвращались в страхе в свою” (Бродский) (3, 59), символически отразилась гражданская раздвоенность едва ли не целых поколений и целых общественных групп.
К несчастью нашего народа, все это происходило на протяжении почти четверти века – с начала 30-х годов до середины 50-х, когда после смерти Сталина и ХХ съезда партии подсистема страха как бы вошла в берега и свелась к минимуму, необходимому для обычной системы административно-приказного типа.
Таким образом, мы видим, что страх, или так называемая подсистема страха – неотъемлемая часть тоталитарного политического режима, так как с его помощью руководству партии удавалось манипулировать общественным сознанием, превратить личность в послушную машину, без которой невозможно тоталитарное государство. Репрессии, ”оформленные” как уголовные наказания за мнимые, несуществующие преступления или проступки, несоразмерные наказаниям, стали главным методом функционирования подсистемы страха в рамках общей системы сталинской власти.
